Источник здоровья, или Чем полезны книги?

Я, по долгу службы, часто бываю в реанимации — делаю обход. И когда я смотрю на людей, которые там находятся, мне становится не то что легче, мои проблемы сразу начинают казаться мелкими и незначительными. Всё становится ерундой по сравнению с настоящим горем, с настоящим страданием. Так и книги: когда ты общаешься с этими людьми, вымышленными, невымышленными, становится намного легче.

Поговорим о книгах, о месте книги в нашей жизни, о её участии в сохранении нашего здоровья. К сожалению, мы все уткнулись в планшеты, все – в телефонах, мы уже позабыли, как пахнет книга. Она ведь совершенно по-особому пахнет.  Когда её листаешь, испытываешь совершенно особое чувство. И, понимаете, жена или муж могут обмануть, изменить, друг может предать, родители рано или поздно умрут… Это всё, понимаете, эфемерно. Книга позволяет нам общаться с людьми, которые умерли столетия, а то и тысячелетия назад.

Это друг, который всё время с тобой, и читающий человек, он совершенно по-другому смотрит на жизнь, он совершенно по-другому относится к здоровью, к страданиям, к радости.

Ну, вот посмотрите, возьмём одну из самых старых книг — Библию. Я очень люблю Екклесиаст. Я когда-то прочитал, что в дореволюционной России офицеры генерального штаба должны были знать его наизусть. Екклесиаст не всегда входил в Библию, он был включён чуть позднее, как я тоже где-то вычитал. Я всегда руководствовался его фразой, что «не быстрому достаётся победа в беге, не храброму — победа в битве, не рачительному – хозяйство, а на всё — случай и время». Мы должны терпеливо ждать случая, и он со временем представится.

Вообще, если продолжать листать Библию, то действительно понимаешь, что всё уже сказано. Я всегда этому поражаюсь, когда читаю старые книги. Ну вот, допустим: «Нет человека праведного на земле, который не делал бы добро и не грешил бы при этом, поэтому не на всякое слово, которое говорят, обращай внимание, ибо сердце твоё знает немало случаев, когда ты и сам злословил на других». Точнее не скажешь. Опять же: «Не спрашивай, почему это прежние дни лучше нынешних, потому что не от большого ума это». Ну, и относительно моих передач – что «лучше слушать облечение от мудрого, чем песни глупых». Но это в качестве шутки.

У меня много любимых книг. Я обожаю Достоевского. Я вспоминаю с сожалением, что в школе не мог его читать. Потом, когда я стал читать Достоевского осмысленно, я понял, что, наверное, я не могу назвать писателя, который с ним сравнится. Помните, то же самое школьное «Преступление и наказание»? Иногда читаешь, и мурашки по коже идут. Допустим, сцена, когда Раскольников разговаривает с Порфирием Петровичем и когда уже есть убийца, который сознался, что это он убил. А Порфирий Петрович рассказывает Раскольникову, что нет, не он. И объясняет, почему тот сам себя оговорил, и всё это говорит настолько убедительно. А потом Раскольников почти шёпотом спрашивает: «Порфирий Петрович, так кто же убил-то?» Тот говорит: «Как кто? Да Вы ж и убили. Вы, батюшка». Я, кстати, уже потом понял, что в школе-то нас учили, что Раскольников покаялся, и весь смысл романа в том, что он раскаялся в содеянном: «Это я убил старуху» и так далее. А вот в конце, в послесловии, смотришь и понимаешь, что нет, на самом деле только в одном признавал он своё преступление, только в том, что не вынес его и сделал явку с повинною.

Читаешь Достоевского дальше, допустим, роман «Идиот», уж читанный-перечитанный. Я как-то взял его с собой на юг, и мой сын, подросток, увидел. Он тоже слышал, знаете как, «школа, Достоевский»…  «Пап, ты что читаешь? ‟Идиот”?» Я говорю: «Да». «Фу, читать не буду никогда, Достоевский…»  И я говорю: «Ну, ты прочти всё-таки, попробуй». И он стал читать, и потом у нас всё время было соревнование на пляже, кто первый откроет книгу, кто её первый заберёт. «Идиота» прочитал на одном дыхании. Помните сцену с Настасьей Филипповной, когда князь у неё в гостях и приходит Рогожин, который принёс сто тысяч, которые он отдаст за ночь? Она говорит своему бывшему жениху:

— Ганька, ко мне мысль пришла: я тебя вознаградить хочу, потому за что же тебе всё-то терять? Рогожин, доползёт он на Васильевский за три целковых?

— Доползёт!

— Ну, так слушай же, Ганя, я хочу на твою душу в последний раз посмотреть; ты меня сам целые три месяца мучил; теперь мой черёд. Видишь ты эту пачку, в ней сто тысяч! Вот я её сейчас брошу в камин, в огонь, вот при всех, все свидетели! Как только огонь обхватит её всю, — полезай в камин, но только без перчаток, с голыми руками, и рукава отверни, и тащи пачку из огня! Вытащишь — твоя, все сто тысяч твои! Капельку только пальчики обожжешь, — да ведь сто тысяч, подумай! Долго ли выхватить! А я на душу твою полюбуюсь, как ты за моими деньгами в огонь полезешь. Все свидетели, что пачка будет твоя! А не полезешь, так и сгорит; никого не пущу. Прочь! Все прочь! Мои деньги! Я их за ночь у Рогожина взяла. Мои ли деньги, Рогожин?

— Твои, радость! Твои, королева!

— Ну, так все прочь, что хочу, то и делаю! Не мешать! Фердыщенко, поправьте огонь!

— Настасья Филипповна, руки не подымаются! — отвечал ошеломлённый Фердыщенко.

— Э-эх! — крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы, разгребла два тлевшие полена, и чуть только вспыхнул огонь, бросила на него пачку.

Когда читаешь про такие характеры… Я вот не знаю, я иногда могу сидеть с книгами очень долго. А знаете, как мне жалко, когда начинаешь читать про того же Достоевского и узнаёшь, что он игрок. Когда я начинаю читать про писателей и оказывается, что они совсем не такие, какими я себе их представлял, всегда бывает обидно, потому что я всегда по книгам читаю и автора. Чаще всего.

Николай Степанович Гумилёв, мой самый любимый поэт, вот он-то соответствовал тому, что пишет. Всегда говорят, что он такой мальчуговый поэт, романтика. Ну, действительно, охотник, путешественник, Этнографический музей в городе Ленинграде, тогда в Петербурге, да и сегодня опять в Петербурге. И вот Гумилёв. Я никогда не помнил стихи наизусть, и вообще, мне мои редакторы говорят, что у меня ужасная дикция. Действительно, иногда плохо выговариваю слова. В конце концов, я только волею судеб стал выступать и много разговаривать. Но ведь волшебные стихи:

 

Я, верно, болен: на сердце туман,

Мне скучно всё — и люди, и рассказы,

Мне снятся королевские алмазы

И весь в крови широкий ятаган.

 

Молчу, томлюсь, и отступают стены:

Вот океан весь в клочьях белой пены,

Закатным солнцем залитый гранит,

 

И город с голубыми куполами,

С цветущими жасминными садами,

Мы дрались там… Ах, да! я был убит.

 

И Гумилев, к сожалению, был убит: расстрелян в возрасте тридцати трёх лет. Если верить Высоцкому, это как раз время всех поэтов… Читаю его запоем, его сонеты.

 

Мой старый друг, мой верный Дьявол,

Пропел мне песенку одну:

— Всю ночь моряк в пучине плавал,

А на заре пошёл ко дну.

 

Вокруг вставали волны-стены,

Спадали, вспенивались вновь,

Пред ним неслась, белее пены,

Его великая любовь.

 

Он слышал зов, когда он плавал:

«О, верь мне, я не обману»…

Но помни, — молвил умный Дьявол, —

Он на заре пошел ко дну.

 

Стихотворений о любви, наверное, миллионы, и я взял два совершенно разных. Я взял Игоря Северянина и взял Бродского, потому что они, хоть и разные, но очень, очень правильно говорящие. Игорь Северянин — противоречивый поэт, не всеми считается за большого поэта, но, конечно, вот даже по этому стихотворению вы поймёте, что это за поэт.

 

Любовь – беспричинность. Бессмысленность даже, пожалуй.

Любить ли за что-нибудь? Любится – вот и люблю.

Любовь уподоблена тройке, взбешённой и шалой,

Стремящей меня к отплывающему кораблю.

 

Куда? Ах, не важно… Мне нравятся рейсы без цели.

Цветенье магнолий… Блуждающий, может быть, лёд…

Лети, моя тройка, летучей дорогой метели

Туда, где корабль свой волнистый готовит полёт!

 

Топчи, моя тройка, анализ, рассудочность, чинность!

Дымись кружевным, пенно-пламенным белым огнём!

Зачем? Беззачемно! Мне сердце пьянит беспричинность!

Корабль отплывает куда-то. Я буду на нем!

Я считаю, что самый великий поэт — это Бродский. Так владеть словом, как Бродский!.. Я тоже его всю жизнь не то что избегал — он мне казался чересчур сложным. Я открывал, затыкался в этих совершенно непростых рифмах, ничего не понимал и потом закрывал. Когда я работал в Нью-Йорке, я посещал ресторан «Русский самовар», он принадлежал частично и Бродскому, один раз я его увидел там и тоже как-то он меня не впечатлил. А однажды я взял в полёт его книжку, летел я очень долго и от нечего делать читал. И вдруг я понял, что это волшебство.

Ты снилась мне беременной, и вот,

проживши столько лет с тобой в разлуке,

я чувствовал вину свою, и руки,

ощупывая с радостью живот,

на практике нашаривали брюки

и выключатель. И бредя к окну,

я знал, что оставлял тебя одну

там, в темноте, во сне, где терпеливо

ждала ты, и не ставила в вину,

когда я возвращался, перерыва

умышленного. Ибо в темноте —

там длится то, что сорвалось при свете.

Мы там женаты, венчаны, мы те

двуспинные чудовища, и дети

лишь оправданье нашей наготе.

В какую-нибудь будущую ночь

ты вновь придёшь усталая, худая,

и я увижу сына или дочь,

ещё никак не названных, — тогда я

не дёрнусь к выключателю и прочь

руки не протяну уже, не вправе

оставить вас в том царствии теней,

безмолвных, перед изгородью дней,

впадающих в зависимость от яви,

с моей недосягаемостью в ней.

 

Казалось бы, переплетение слов и, наверное, теряется смысл, но я себе реально представляю, как человек, который когда-то любил, расстался, и вот он живёт, он ходит вот в этой вот убогой комнате. Ему снится его любимая, он просыпается, а кругом опять эти обои, эта комната, брюки, выключатель, и он понимает, что, когда он в следующий раз уснёт и когда ему опять приснится та женщина, а она уже придёт с детьми, ему будет очень трудно проснуться, и он захочет остаться в этом сне навсегда, чтобы остаться с ними.

Ну, тут можно говорить очень много. Передо мной тоненькая книжка «Овод». Мы тоже проходили её в школе, и я её не читал, наверное, со школы, но я помню – тогда она произвела на меня совершенно сногсшибательное впечатление. Особенно, последние сцены, где Епископ пришел к Оводу, к Артуру, молодому человеку, который был уже искалечен жизнью, который стал повстанцем, по-нашему террористом, был арестован, приговорён к смертной казни. Он пришёл, чтобы отпустить ему грехи, поговорить, и вот они видятся, разговаривают практически в последний раз, и вдруг Овод упоминает имя Артура, и он только намекает на возможность, что это одно и то же лицо, а дальше сцена, от которой у меня буквально всегда мурашки по коже.

Монтанелли встал и подошел к Оводу. Губы у него посерели.

— Простите, пожалуйста, — сказал он, стараясь сохранить свою обычную спокойную осанку. — Я должен уйти… Я не совсем здоров.

Он дрожал, как в лихорадке. Гнев Овода сразу погас.

— Padre, неужели вы не…

Монтанелли подался назад.

— Только не это, — прошептал он. — Всё, что хочешь, господи, только не это! Я схожу с ума…

Овод приподнялся на локте и взял его дрожащие руки в свои:

— Padre, неужели вы не догадываетесь, что я не утонул?

Ну и последняя сцена, где его расстреливают, когда после очередного залпа он лежит окровавленный, над ним склоняется Епископ, его отец, и тот ему говорит: «Padre, ну что, ваш Бог доволен?»

Знаете, я, по долгу службы, часто бываю в реанимации — делаю обход. И когда я смотрю на людей, которые там находятся, мне становится не то что легче, мои проблемы сразу начинают казаться мелкими и незначительными. Всё становится ерундой по сравнению с настоящим горем, с настоящим страданием. Так и книги: когда ты общаешься с этими людьми, вымышленными, невымышленными, становится намного легче.

И я считаю, что не может быть одиночества у человека, если есть книги. Даже если тебя заперли в «одиночку» и у тебя есть книги — у тебя есть собеседники, ты уже не один. И тебе может быть совершенно одиноко в толпе людей, если ты не читаешь, не мыслишь и тогда, действительно, тебя все раздражают, наступают на ноги, толкают, но ты при этом абсолютно одинок. Любите книги — это наши друзья, это источник, источник здоровья в том числе, потому что когда ты правильно мыслишь, когда ты испытываешь правильные эмоции, когда ты смотришь на эмоции других, то совершенно по-другому себя и чувствуешь.

Перед глазами книжка Айн Рэнд «Атлант расправил плечи», в Америке она выдержала столько же изданий, сколько и Библия. Я, кстати, недавно был на её могиле. Она была похоронена в Америке, в 70 км от Нью-Йорка. Ухоженная, но очень скромная могила. И там правильно сказано, что отказываясь от собственного мнения, ты отказываешься от своего я. Если говоришь: «Кто я такой, чтобы знать?» — это значит, что ты говоришь: «Кто я такой, чтобы жить». Надо иметь своё мнение, но чтобы его иметь — нужно прочитать всё это и намного больше.

Любите книги!

© А.Л. Мясников (фрагмент передачи «О самом главном» от 1 апреля 2016 г.)