130-летию со дня рождения Н.С. Гумилёва посвящается…
Я оказался на берегу озера Чад раньше, чем открыл для себя Николая Степановича Гумилёва. Во времена моей юности он был запрещён. Как же — царский офицер, можно сказать — белогвардеец, расстрелянный за участие в заговоре против Советской власти! И вообще — стихами я увлёкся значительно позже. Оказывается, и до поэзии надо «дозреть»…
Озеро Чад — коричневая вода, жара, насекомые, а он:
На таинственном озере Чад
Посреди вековых баобабов
Вырезные фелуки стремят
На заре величавых арабов…
Я долго прожил в Африке и свидетельствую: Н. Гумилёв понял душу этого континента как никто! Только влюблённый в Африку, в женщину и жизнь мог написать такое:
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озёр.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полёт.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот…
Действительно, как объяснить, то, что ты видел и чувствовал, что есть другой Мир, где живёшь другими образами, где иное время, иные люди, иные звери, иные озёра, иная жизнь! Как объяснить это другим, когда и самого иной раз быт и бег по кругу вгоняет в депрессию…
Я знаю весёлые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
(Н. Гумилёв)
Когда я читаю его строки, посвящённые африканским путешествиям, мне кажется, что это я их написал или продиктовал — это же мои мысли и чувства! И даже детали моей африканской биографии!
Я пробрался вглубь неизвестных стран,
Восемьдесят дней шёл мой караван;
Цепи грозных гор, лес, а иногда
Странные вдали чьи-то города,
И не раз из них в тишине ночной
В лагерь долетал непонятный вой.
Мы рубили лес, мы копали рвы,
Вечерами к нам подходили львы,
Но трусливых душ не было меж нас.
Мы стреляли в них, целясь между глаз.
Древний я отрыл храм из-под песка,
Именем моим названа река,
И в стране озёр пять больших племён
Слушались меня, чтили мой закон»
(Н. Гумилёв)
И мы с геологами так по месяцу ходили по неизведанным местам, и львы подходили и ревели, и банды рыскали… А как-то раз на охоте убили леопарда. Случайно, правда, стреляли ночью на отблеск фар в глазах, думали антилопа. Подошли, а там смертельно раненый леопард рычит и скалит жёлтые клыки…
Колдовством и ворожбою
В тишине глухих ночей
Леопард, убитый мною,
Занят в комнате моей.
…
Поздно. Мыши засвистели,
Глухо крякнул домовой,
И мурлычет у постели
Леопард, убитый мной.
…
— Брат мой, брат мой, рёвы слышишь,
Запах чуешь, видишь дым?
Для чего ж тогда ты дышишь
Этим воздухом сырым?
— Нет, ты должен, мой убийца,
Умереть в стране моей,
Чтоб я снова мог родиться
В леопардовой семье. —
Неужели до рассвета
Мне ловить лукавый зов?
Ах, не слушал я совета,
Не спалил ему усов!
(Н. Гумилёв)
История с леопардом получила мрачное продолжение. Шкуру мы обработали и сушили в хижине, где жили.
Усов, правда, тоже не спалили! А ведь по местному поверью, если убить леопарда и не подпалить ему усы, то его дух придёт за тобой! Примерно так и произошло: случилась трагедия — на лагерь напали бандиты, четверо из наших товарищей были убиты, многие попали в плен. Когда в лагерь наконец прибыли военные, они обнаружили и шкуру того леопарда. И началось: «Ах, шкура, ах, шкура! Ах, леопард, ах, леопард! Ах, Красная книга, ах, Красная книга! Да вы за это ответите!» Заткнулись только тогда, когда им сказали: «А кто ответит за наших ребят, что погибли из-за того, что ваша охрана разбежалась при первых же выстрелах?!» Прошли годы, а моё сердце всё ещё там, во сне постоянно вижу эту красную землю и красные же цветущие акации!
Я, верно, болен: на сердце туман,
Мне скучно всё — и люди, и рассказы,
Мне снятся королевские алмазы
И весь в крови широкий ятаган!
…
Молчу, томлюсь, и отступают стены:
Вот океан весь в клочьях белой пены,
Закатным солнцем залитый гранит,
И город с голубыми куполами,
С цветущими жасминными садами,
Мы дрались там… Ах, да! я был убит.
(Н. Гумилёв)
Я много времени пробыл с местными африканскими крестьянами, много лет лечил именно их. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что они меня любили. Во всяком случае, домик, в котором я жил, не обчистили ни разу, тогда как все белые специалисты расставались со всем своим имуществом по много раз!
Я служил пять лет у богача,
Я стерёг в полях его коней,
И за то мне подарил богач
Пять быков, приученных к ярму.
Одного из них зарезал лев,
Я нашел в траве его следы,
Надо лучше охранять крааль,
Надо на ночь зажигать костер.
А второй взбесился и бежал,
Звонкою ужаленный осой,
Я блуждал по зарослям пять дней,
Но нигде не мог его найти.
Двум другим подсыпал мой сосед
В пойло ядовитой белены,
И они валялись на земле
С высунутым синим языком.
Заколол последнего я сам,
Чтобы было, чем попировать
В час, когда пылал соседский дом
И вопил в нём связанный сосед.
(Н. Гумилёв)
Путешественник, охотник, солдат, поэт и Дон Жуан — как же он мне близок по духу! Мне всегда тяжело на собраниях, Президиумах, приёмах, банкетах! Ненавижу галстуки и костюмы!
Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришёл из другой страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
Не по залам и по салонам,
Тёмным платьям и пиджакам —
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.
Я люблю — как араб в пустыне
Припадает к воде и пьёт,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждёт.
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще…
(Н. Гумилёв)
А как он умел любить! Любовь к женщине пронизывает все его стихи! Женщины были разные, но любил он их всех! И не одну не бросил — они уходили от него сами, поняв, что быть рядом с такой мятущейся душой совсем непросто! И потом всю жизнь об этом жалели. Одна из них — Анна Ахматова — написала:
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.
А горечь к женскому непостоянству у Гумилёва вылилась в сонет:
Мой старый друг, мой верный Дьявол,
Пропел мне песенку одну:
— Всю ночь моряк в пучине плавал,
А на заре пошел ко дну.
Вокруг вставали волны-стены,
Спадали, вспенивались вновь,
Пред ним неслась, белее пены,
Его великая любовь.
Он слышал зов, когда он плавал:
«О, верь мне, я не обману»…
Но помни, — молвил умный Дьявол, —
Он на заре пошёл ко дну.
И всё-таки каждую он вводил в свой Мир:
Уедем, бросим край докучный
И каменные города,
Где Вам и холодно, и скучно,
И даже страшно иногда.
…
В горах, где весело, где ветры
Кричат, рубить я стану лес,
Смолою пахнущие кедры,
Платан, встающий до небес.
Я буду изменять движенье
Рек, льющихся по крутизне,
Указывая им служенье,
Угодное отныне мне.
А Вы, Вы будете с цветами,
И я Вам подарю газель
С такими нежными глазами,
Что кажется, поёт свирель;
Иль птицу райскую, что краше
И огненных зарниц, и роз,
Порхать над тёмно-русой Вашей
Чудесной шапочкой волос.
Когда же Смерть, грустя немного,
Скользя по роковой меже,
Войдет и станет у порога, —
Мы скажем смерти: «Как, уже?»
И, не тоскуя, не мечтая,
Пойдём в высокий Божий рай,
С улыбкой ясной узнавая
Повсюду нам знакомый край.
Насмешница-судьба — перечеркнуть жизнь такого человека на взлёте! «Кто кончил жизнь трагически — тот истинный Поэт!» — как точно сказал Владимир Высоцкий…
С меня при цифре 37 — в момент слетает хмель,
Вот и сейчас как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль
и Маяковский лёг виском на дуло!
(В. Высоцкий)
Вот и Гумилёву на время ареста было всего 35… Не помог ему авантюрист и чекист Яков Блюмкин — тот самый:
«Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла…» (Н. Гумилёв)
И роковая женщина-комиссар из «Оптимистической трагедии» («Ну?! Кто ещё хочет попробовать комиссарского тела?!») — в реальной жизни красавица-революционерка Лариса Рейснер, когда-то страстно любившая Поэта, тоже ничего сделать не смогла… Как и другие.
А ведь было
«много их, сильных, злых и весёлых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
замерзавших на кромке вечного льда» (Н. Гумилёв),
которые ценили своего Поэта и пытались как-то помочь.
Но зародившийся монстр репрессивной машины — это не слон, его так просто не убьёшь, он сам требовал крови, крови и крови, эти, пока ещё тонкие, ручейки скоро сольются в океан крови!
В красной рубашке с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
(Н. Гумилёв)
Не защитил «конквистадора в панцире железном» этот самый поэтический панцирь от нагановской пули палача!
Мальчик, который когда-то бегал вместе с моим дедом по ступенькам Первой Тифлисской гимназии, написал:
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвёртый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
…
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
И там же пророческое:
Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть!
(Н. Гумилёв)
Он и не умер! Он и сегодня мог бы с полным правом сказать, в настоящем и будущем времени:
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать, что надо.
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: я не люблю вас —
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше
А когда придёт их последний час,
Ровный красный туман застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно его суда.
(Н. Гумилёв)
© А.Л. Мясников, 2016
