Автор: Люба Мясникова
Папа говорил, что у меня есть большой недостаток: я воспринимаю любую просьбу, как приказ. И это действительно так. Я не могу взяться за свои, даже самые неотложные, дела, пока не сделаю всё, о чём меня попросили. Но в случае с Аликом, с Александром Леонидовичем Мясниковым, внучатым племянником моего покойного мужа, во мне сработала совсем другая пружина. Обаяние этого человека сражало наповал, и отказать ему в просьбе – приехать в Москву к нему на передачу – не представлялось возможным.
Я не сказала сразу «да», поскольку не хотела его обнадёживать – вдруг мои рабочие обстоятельства не позволят мне рвануть на денёк в Москву, — но лихорадочно стала искать повод для поездки. Впрочем, это было нетрудно. Пару недель назад мы обсуждали текст возможной совместной статьи с сотрудником МГУ Денисом Анохиным, который пару лет назад на синхротроне в Гренобле снимал для меня частичку реакторного порошка сверхвысокомолекулярного полиэтилена. Разговаривали в кафешке на Ленинградском вокзале перед отходом моего поезда в Питер. Времени было мало. Денису предстояло еще добираться домой в Черноголовку, и мы решили, что в следующий раз надо встретиться не на бегу и довести, наконец, эту статью до публикации. Так что повод нашёлся незамедлительно.
Я сообщила Алику по WhatsApp, что я утром приеду на передачу, а во второй половине дня уеду в МГУ, и мы затеяли некую переписку, чтобы понять, что же надо мне рассказать и показать в его передаче «Активное долголетие». Он попросил меня прислать какие-нибудь фотки на горных лыжах, на которых я катаюсь всю жизнь, кусочки с концертов фламенко, которым я стала заниматься года 3 назад, какие-нибудь рабочие эпизоды — конференции, встречи и пр.
В суете собственной жизни, времени, чтобы задуматься о предстоящей передаче, у меня, естественно, не было. Но всё-таки, кое-какие ответы на вопрос, почему я хочу и могу вести образ жизни, не соответствующий моему возрасту, я придумала. Это вроде как три составляющие части марксизма, которому нас учили в детстве. Первое — гены, второе — синдром блокадника (приказ организму — выжить, вложить все силы организма, который действует до сих пор), третье — воспитание.
Не знаю, насколько внятно на передаче я донесла эти мысли до аудитории, насколько мне удалось расшифровать эти позиции, но у меня осталось ощущение какой-то собственной недосказанности, недоговорённости, хотя всем передача очень понравилась, разошлась по соцсетям, по словам моего сына, как вирусная инфекция, и пересылалась друзьям и знакомым с восторгом. А у меня осталось неприятное впечатление какой-то «якости»: всё «я» да «я». Я такая, да я сякая. А на самом деле это не Я, а все мои родные, друзья, политехники, физтеховские сотрудники, все те, с кем я ездила в командировки, играла в институтских английских мюзиклах, с кем я играла в волейбол, каталась на горных и на водных лыжах, осваивала серфинг, работала в археологических экспедициях, это они сделали из меня «стойкого оловянного солдатика». И в первую очередь, я должна была говорить не о себе, а о них.
Гены и блокада — это понятно. А вот воспитание…
Бабушка, а вслед за ней и мама, терпеть не могли, как они говорили, «протирания времени», все должны были всё время быть «при деле». Я уже не буду вспоминать блокаду, когда нас, голодных, пятилетних выставляли во двор не просто гулять, а расчищать тропинки в снегу своими маленькими лопатками, весной в Таврическом саду собирать для супа крапиву и лебеду, учили читать, писать и даже писать благодарственные письма в Москву, куда после первой блокадной зимы эвакуировались бабушка и загибающийся от голода дедушка. Оттуда они умудрялись организовывать нам маленькие посылочки. В физтеховском архиве даже хранится до сих пор одно мое письмо написанное дедушке с благодарностью за «чисNокиоскоRбиNовуюкеслоту», (именно так и написанное – всё в одно слово).
Позже, в мирное время, когда мы уже учились в школе, несмотря на то, что в доме всегда были домработницы (у бабушки была «грудная жаба», и она почти все время лежала, у мамочки, которая работала в организованной ею биохимической лаборатории, был порок сердца, и они не в силах были заниматься хозяйством) у нас всегда были домашние обязанности — походы в магазин, стирка, уборка, глажка белья и пр. Кроме того, мы по очереди с братом должны были навещать старенькую болезненную бабушкину сестру, которая жила неподалёку в комнате в коммунальной квартире, разогревать ей принесённую еду, а также… расчёсывать её роскошные до полу волосы, что было делом весьма нелёгким. Мне также вменялось в обязанность пару раз в неделю приходить к маме в лабораторию и мыть хромпиком пробирки, чашки Петри, кипятить шприцы и пр. Всё это было как-то само собой разумеющееся, и никогда не оспаривалось и не обсуждалось. Это было «надо». Раз надо, так надо.
У одного моего друга, писателя Игоря Ефимова, есть такая книга «Семь жён», на каждой из которых автор гипотетически женится, а потом расходится из-за всяческих недостатков очередной жены. Так вот, одну жену он бросает из-за её бесконечных «надо». Думаю, что Игорь на мне бы не женился, а если бы женился, то вскорости развёлся, потому что у меня уже с детства были бесконечные «надо». К вышеперечисленным «надо» было заниматься по вечерам немецким с тетей, Екатериной Ильиничной Вощининой, преподавательницей немецкого языка в каком-то институте, надо было заниматься музыкой с маминой подругой, Мариной Петровной Савва, концертмейстером в Малом Оперном (Михайловском) театре. А еще я занималась балетом в школьном балетном кружке, в котором нам преподавала бывшая балерина Кировского (Мариинского театра) Елизавета Григорьевна Цимерская. И надо было по ночам (другого времени не было) шить балетные пачки из накрахмаленной марли, а потом выступать на школьных вечерах. Увы, ей на голову упала сосулька, превратив в инвалида, и наши занятия балетом на этом закончились. Но появился волейбол, игра за сборную школы, а потом за юношескую команду СКА. Уроки я делала по большей части на большой переменке. Т. е. с детства мне был устроен режим постоянного цейтнота. К тому же, когда занимаешься групповым видом спорта, то тут пресловутое «надо» встаёт во весь рост. У тебя температура, тебя трясёт, тебе бы лечь в постель, но «надо» идти на игру (на первенство школы, района, города и т. д.), иначе будет проигрыш команды по неявке. Во-первых, нельзя подводить команду, во-вторых, надо отстаивать свое место в команде. И ты приходишь на игру, на разминку надеваешь шерстяную «олимпийку», прыгаешь до седьмого пота, потом, как можешь, выкладываешься на игре, после игры смываешь с потом всю болезнь в горяченном душе и выходишь на улицу уже практически здоровым.
Но самую большую лепту в мое воспитание внёс мой муж, мой неповторимый, непредсказуемый муж, уникальный человек, блестящий экземпляр человеческой породы. Мы познакомились с ним в горах, в Домбае, куда я приехала по горящей путевке на неделю после окончания Политехнического института, катаясь до этого только на беговых лыжах и слыхом не слыхивая о горных. Все парни, которые катались на горных лыжах, показались мне полубогами, но среди них был один, который при первой встрече сразу же вручил мне сорванные им высоко в горах рододендроны, стал учить меня, неумёку, кататься на горных лыжах, снимал с меня эти ужасные горнолыжные ботинки, напоминающие мне орудия инквизиции, сушил мои носки, играл на рояле вальс Мендельсона, осуждал тех, кто пьёт, и говорил, что любит Хемингуэя, только что изданного в СССР и воспринимаемого неоднозначно. Все его почему-то звали Слон, хотя он был просто крепко сложенный обычного роста парень
Нетрудно догадаться, что я сразу же в него влюбилась, но когда мы уже мужем и женой поехали в Домбай кататься на лыжах, ситуация изменилась. На этот раз мы жили не собственно в Домбае, а в Хижине на Алибеке, куда от Домбайской поляны надо было ещё идти 7 км в гору. Когда мы подошли к началу тропы, ведущей наверх, Слон сказал, что мы по очереди по 10 минут будем нести обе пары лыж. Я думала, что мне будет проще нести всё время мои собственные лыжи длиной метр девяносто, а не вместе с его тяжеленными фирменными Kneissl длиной два метра 10 см, но Слон был неумолим и ревностно следил за временем, не давая мне ни минуты поблажки. А когда, вернувшись после катания, я протянула ногу, чтобы он снял с меня горнолыжный ботинок, он сказал, что я могу и сама это сделать. «Но ведь ты же всегда мне их снимал, — удивилась я. — Это был агитпункт!» — ответствовал Слон. Так и повелось. Никакого спуску. Хочешь кататься, люби и саночки возить. Хочешь на серфе учиться — тащи сама доску. Ставь сама парус. Слуг нет. Это вам не «пахать подано, граф». И как я ему благодарна за эту науку. Если бы не этот опыт, разве я смогла бы тащить на себе обе пары лыж к подъёмнику в South Dulc, чтобы дать возможность моему бедному, прооперированному по поводу рака лёгких Слону всё же сделать несколько спусков по роскошным горнолыжным трассам на границе Франции и Италии. А потом всё повторилось в Андорре, только не на спуске, а на вынужденном подъёме пешком вверх по склону, когда вдруг выключили подъемники, и мне пришлось взять Санины лыжи, потому что он задыхался и еле мог ползти вверх.
Ну, а когда родился Мика, последние следы внимания к собственной особе испарились. Остались только «надо». Мощный материнский инстинкт. Маленький несмышлёныш требовательным криком заставляет тебя вскочить и бежать к его кроватке, как бы ты не устала, как бы тебе не хотелось спать. Женщина, которая не рожала, не знает этого. Для неё никогда не бывает такой ситуации, когда надо полностью поставить себя на службу маленькому продолжателю рода.
И тот же Слон научил меня водить катер, чтобы мы оба могли прокатиться вечером после работы на водных лыжах. Катер тогда стоял на Ржевке. Кончали работу мы в 6 часов вечера. Осенью светлого времени почти не оставалось, но так хотелось хоть на чуть-чуть продлить сезон. Слон приезжал от своего РИРВа на машине, я на электричке до Ржевки, мы бежали к катеру, сначала он катал меня, потом я мокрая садилась за руль и катала его. Потом быстро темнело, и мы счастливые прыгали в машину и ехали домой.
Вот тогда зародилась идея купить вторую машину, чтобы мне быстрее добираться от Физтеха до Ржевки. Эта история тоже добавила мне знаний. Мике к окончанию школы подарили довольно значительную денежную сумму. Осталось добавить немножко и можно было купить старый Запорожец, предложенный моим физтеховским сотрудником Никитой Дунаевым. Дело было зимой. Пошли осмотреть это чудо техники, но дверь гаража замело снегом и открыть её настолько, чтобы можно было выкатить машину и проверить её в деле, не представлялось возможным. Через неделю мне надо было уезжать работать на полгода по обмену в Америку в Ford Research Laboratories. Я отдала денежку и улетела. Вернувшись весной, я поняла, что слегка поторопилась — машина вообще не могла сдвинуться с места. Оказывается, у неё была сломана третья шейка коленвала. Вот тут началась школа Никиты Дунаева, благодаря которой я узнала всё и про шейку коленвала, и как её можно восстановить, опустив её вместе с бутылкой водки в условленное время в окно подвала на находящемся рядом с Физтехом заводе «Светлана», как перебить номера на двигателе, который оказался «левым», чтобы старые номера не высветились при проверке рентгеном, как восстановить бензопровод, который тоже оказался повреждённым, как нанести антикоррозионное покрытие (смесь отработанного машинного масла с пластилином, разогреваемую на примусе), которое при езде покрывалось пылью и отлично защищало кузов, как поменять прогоревшую выхлопную трубу… и многое другое. На всё это у нас с Микой ушло лето. На Ржевку на Запорожце я так ни разу съездить не успела (к тому времени базу перенесли в Кавголово), но мы с Микой прошли школу «молодого бойца», и ни он, ни я об этом ничуть не жалеем.
А «Школа Слона» мне пригодилась и в те годы, когда мы с моим любимым сыном Митечкой, Микой стали ездить летом в Сибирь в археологические экспедиции. Я подписалась на такое отпускное времяпрепровождение из двух соображений: во-первых, это экономило отпускные деньги. Надо было добраться за свой счет только до ближайшего населённого пункта, а там уже ты становился «экспедишником» и переходил на казённый кошт. Во-вторых, мне хотелось отвлечь моего сына от городских подростковых компаний. Кстати, попала я туда тоже благодаря «трудовому» воспитанию. В Ленинград летом из Новосибирска приехал на один день Валера Бурилов, начальник археологической экспедиции Новосибирского Института истории СО РАН. Мне позвонил мой приятель Марк Бриллиант, который много лет работал с Буриловым, и сказал, что у меня есть уникальная возможность встретиться с Буриловым и попроситься к нему в экспедицию. «Если приглянешься ему, возьмёт», — сказал он. Договорились о встрече около какой-то станции метро. Я вышла из метро и пошла навстречу невысокому коренастому человеку, в котором я почему-то сразу распознала Бурилова. Потом он рассказывал об этой встрече так: «Вижу идёт от метро какая-то фифа. Как бы, подумал я, барышне ручку своим рукопожатием не испортить. Барышня подошла и так сжала мою руку, что я сразу понял: наш человек. Берём». И действительно, нам потребовалось 5 минут, чтобы обо всем договориться. Причем он разрешил взять и Мику, которому тогда было только 13 лет, несмотря на то, что в горно-таёжные экспедиции ребят младше 17 лет брать запрещено. Но русским ведь закон не писан… Потом много лет подряд я ездила с сыном, моим лучшим дружком, в археологические экспедиции на Ангару, Амур и Сахалин. Там тоже никто не делал различия между мужчиной, женщиной и даже подростком. Ставь палатку, пили деревья, коли дрова, разжигай костер, работай на раскопе, «двигай отвал» — т. е. отбрасывай совковой лопатой землю за бруствер раскопа — довольно тяжёлая работа. Надо сказать, что и мне, и Мике эти поездки принесли очень большую пользу, и в смысле познания истории, и знакомства с новыми «городами и весями», и понимания выстраивания человеческих взаимоотношений
Кстати, когда Мика поступил в Политехнический институт «по спортивному набору» (ребята, которые были суперами в любых видах спорта, сдавали вступительные экзамены на месяц раньше всех остальных), он должен был весь август проработать на «общественно-полезных работах». А мы мечтали уехать в августе в Геленджик покататься на водных лыжах. Мика поинтересовался у начальства, нельзя ли ему получить какое-то задание, которое он выполнит ударными темпами, и освободит себе какое-то время для поездки. В то время шёл ремонт спортивного зала. Меняли окна, и надо было распилить старинные огроменные деревянные рамы на дрова. Объем работы был очень большой, и пилить надо было двуручкой. Требовался партнёр. Мика позвонил мне и спросил, хочу ли я поехать в Геленджик. Если хочу, надо перепилить кучу деревяшек. Не вопрос, сказала я. После работы я перебегала дорогу (благо Физтех стоит напротив Политеха), срочно переодевала спортивный костюм и мы с Микой брались за пилу.
Слон нас не одобрял. Говорил, что надо всех «послать и свалить на море». Но мы были законопослушные, не хотели нарываться на скандалы и честно вкалывали дотемна каждый день, пока не перепилили всю кучу, а потом «с чувством глубокого удовлетворения» всё же «свалили» на юг.
«Школа Слона» и волейбольная закалка помогали мне не один раз. Когда-то, охотясь с подводными ружьями на рыбу в псковских озёрах, мы заметили на берегу одного озера старый почерневший дом с проваленной соломенной крышей и купили его по завещанию у одной старушки, в надежде сделать из него базу, в которой можно было бы хранить всё наше подводное снаряжение. Дело было в августе. Ещё один сезон домик бы не простоял. Володя Тучкевич, главный знаток этих мест, свалился с инфарктом и умолял этот дом до зимы подвести под крышу. Договорились, что мы с моей подругой Ирой возьмем отгул на пятницу и поедем вперед купить на лесопилке горбыль для обрешеётки, а на выходные приедут наши мужики — Слон, Валя Хейсин и Женя Трофимов — и сделают крышу. Мы с Ирой были не в лучшей форме. Я только что вынула руку из гипса после сложного перелома локтевого сустава, а Ира три ночи до этого не спала по причине празднования свадьбы сына. Приехали на автобусе, побежали на лесопилку, купили 100 шестиметровых досок горбыля и уже радовались исполненному заданию, как случилось непредвиденное затруднение. Оказался неисправным автопогрузчик, и нам было сказано, что если вы, ленинградские девочки, готовы вручную накидать эти доски на лесовоз, то мы вам их отвезем, куда скажете. Мы с Иркой переглянулись и, закусив губу, взялись за дело. Опочецкие парни стояли и ухмылялись. Сначала все шло хорошо, но к шестому десятку мы начали выдыхаться. Доски буквально выскальзывали у нас из пальцев. Парни уже вызывались помочь, но мы гордо отказались и всё-таки добили это дело.
Ну, и конечно, к делу моей «закалки» приложил ещё свою тяжелую руку мой «микрошеф» Слава Марихин, к которому я попала буквально в рабыни, учась еще на третьем курсе Политеха. В те годы это была нормальная и очень хорошая практика начинать работать в исследовательских лабораториях в студенческие годы, писать там дипломные работы, а при благоприятном стечении обстоятельств оставаться там работать. Слава был всего на три года моложе меня, закончил ту же кафедру «Физики диэлектриков и полимеров», был распределен на работу в Физтех и в лице меня получил бесплатные рабочие руки. Во-первых, ему хотелось продемонстрировать своё превосходство надо мной и свою власть, во-вторых, ему хотелось меня унижать, чтобы я не задирала нос, потому что я была внучкой академика Давиденкова, который заведовал лабораторией в Физтехе и кафедрой в ЛПИ, а Слава почему-то априорно считал, что я должна этим кичиться. «Все бабы — дуры» — была его любимая присказка. И ему доставляло удовольствие смотреть, как я сражаюсь с какой-нибудь неисправностью, не предлагая свою помощь и предоставляя мне выкручиваться из проблемы самой. До сих пор не могу забыть, как я перепаивала какое-то сопротивление в станине небольшого чешского настольного электронного микроскопа Tesla, которое находилось в ужасно неудобном месте и помощь человека, который мог бы подержать микроскоп навесу, пока я паяю сопротивление, была мне очень нужна. Но Слава сидел рядом и только самодовольно на меня поглядывал. Я не стала просить его о помощи и всё-таки победила это проклятое сопротивление. И до сих пор стараюсь всё делать сама, если могу обойтись без посторонней помощи.
Намедни вдруг разом погасли три лампочки из четырёх, смонтированные в нашем душе-туалете. Для меня, как для левополушарного человека, вероятность одновременного перегорания трёх лампочек казалась близкой к нулю. Представлялось, что возникла какая-то неисправность за подвесным потолком. Я позвонила парню, который у нас этот потолок монтировал, и попросила его приехать, чтобы разобрать секцию и заглянуть, что там могло случиться. Он предложил мне, сначала убедиться в том, что лампочки неисправны, хотя я и настаивала в маловероятности их одновременной естественной смерти… Углядеть в них ниточку накаливания было практически невозможно, так как они были изнутри напылены металлом для создания отражающего экрана. Китайский тестер капризничал. Пришлось найти по Интернету аналоги, получить их со склада и поехать домой с тем, чтобы ввинтить их в гнёзда, расположенные под нашим высоченным потолком. Я была одна. Возможность рухнуть с верха стремянки на твёрдый кафельный пол с перспективой что-нибудь себе обломать меня не очень прельщала. Не скрою, что было большое искушение позвонить Мике и попросить его заняться этим достаточно простым делом. Но я подавила это желание на корню, с большим трудом втащила стремянку в туалет и, едва дотянувшись до дальнего гнезда, ввинтила лампочку. Она засияла. С остальными было разобраться легче. Спасибо суровый «микрошеф»!
Теперь возобладала идея, что женщина — существо особое, что мужчина должен её обеспечить, освободить от «неженской» работы, что она достойна всего самого лучшего. Со всех сторон реклама твердит: Я этого достойна. А мне кажется это диким. Мне кажется, что в нашем цивилизованном мире нет мужской и женской работы. Да, конечно, мужчина не может родить и не может кормить ребенка грудью, но во всём остальном мы можем играть на равных и стремление переложить какое-то дело на плечи мужчины, значит расписаться в собственной несостоятельности.
И так же в семейных парах — когда первая влюбленность проходит, ты уже не ловишь сердце в пятке при виде своего избранника и влюблённость закономерно переходит в более спокойную стадию любви, распределение семейных обязанностей зависит от желания каждого партнёра взять на себя большую или меньшую их часть — в зависимости от ситуации и собственных возможностей. Когда Нина Берберова с Ходасевичем бедствовали в эмиграции в Париже, отчаянно пытаясь найти хоть какую-то работу, Ходасевичу предложили место в типографии. Нина категорически запретила ему идти туда работать, потому что у него были слабые лёгкие, для которых свинцовые пары при наборе текстов, могли оказаться смертельными, и пошла работать на это место сама.
Хорошо помню спор, чуть ли не до ссоры, между моими папой с мамой. Кому-то надо было сходить в магазин, и каждый рвался это сделать сам, чтобы освободить другого от этого похода.
Впрочем, боюсь, что это редкие примеры. У меня есть своя теория устойчивости семейный пар: система устойчива, если сумма эгоизмов одного и другого супруга не превышает единицы.
To make a long story short, надо просто сказать, что лишние знания и умения продлевают активную фазу жизни. Вот так можно двумя словами заключить передачу «Активное долголетие».
